|
Я все скажу
вам, не пророча.
Коль искажу,
то - чуть, не
очень,
Святой водой
нас не кропили:
кого войной,
кого крапивой.
Жить торопясь,
снуем, как дурни.
Теребим власть,
она нам - дулю.
За все в награду.
Вот почему
мы крохам рады,
как и в войну.
И потому
нам не до жиру.
Пусть нас поймут:
тут быть бы живу.
У нас ведь, брат,
законы - гири.
Одним лишь брать,
терять - другие.
Дерьмо и зло
не канут в бездну,
нам всем назло
хоть где пролезут.
Еще попляшет
век двадцать первый
по спинам нашим
и нашим нервам.
Как человек
на переправе.
двадцатый век
кого исправил?
Был альтруизм,
как мать Тереза,
был героизм,
вождям полезный.
Кто жил, тот жил,
а мы боролись,
глаз сторожил
прицела прорезь.
Слезой в песок
все капнуло,
лишь мой висок
царапнуло.
Что говорить?
Осталось в память
стакан налить,
поднять, как знамя.
Дядя Федя, Дядя Федя,
Катишь на велосипеде,
Но в последний раз.
Путь войною укорочен,
На нее явиться срочно
У тебя приказ. В восемнадцать лет от роду,
Танка не видавший сроду,
Против танка встал.
Вопреки любых материй,
Что там рота – полк потеря.
Как один упал. Сорок первый, сорок первый,
Там оружие, здесь нервы.
Шел первый бой.
Невелика отрада –
Эта правда только правда,
Только штык с тобой. Нет вернувшихся из боя,
Место гибели любое –
Русская земля!
Но она чего-то стоит,
Но она горит и стонет,
Плакать не веля. Вы, как пули на излете,
Только в землю упадете,
Мир у ваших ног.
Тесен он, хотя огромен,
Но от слез и вашей крови
Просто изнемог.
Я тебя, родной и близкий,
Нахожу на обелиске,
Голову задрав.
Будто в ротном списке стоя,
Ты еще участник
боя,
Молод и кудряв. Где скосила пуля злая,
Я, пожалуй, не узнаю,
Но не хороню.
Катит, катит дядя Федя
На своем велосипеде –
В памяти храню.
Есть заголовок - «Детство»
и под ним черта.
Есть памяти толчок
И шевеленье.
И пусть не выйди,
из затеи ни черта,-
пусть растревожусь детством. Совершенно.
Себя я помню на закорках,
видит бог
Мне было шесть,
но иногда снится:
опорки старые
слетают с моих ног
и мать меня семь верст
несет в больницу Проехал мимо
председатель налегке –
колхозный барин –
тыловая крыса.
Подсунет память здесь
с горчинкою в строке
поры военной
маленький огрызок.
иду по борозде -
и поводок в руке:
мы с мамой, значит,
пашем на корове.
Воюй, отец, мы живы,
но в большой тоске:
мы без тебя
уж три зимы суровых. Все помню детское,
любя и не любя,
хоть все труднее
мне
в него вглядеться:
тогда ведь чаще взрослым числил я себя,
Я помню все.
Все помню, кроме, детства.
Какие сходства
С городским укладом?
Одни различия
До неприличия.
Одно удобство,
Что погост вон рядом.
Ни телефона, ни врача
В наличии. Влечет меня не власть,
Не супермаркет,
Не площадь Красная,
Прекраснодушная;
А деревенька та,
Что е обманет,
Где шепчут тополя
А я их слушаю. Не радио,
Где говорят так мило
Все о прорывах
В нашей экономике.
Без бодрости смотрю
Прорывов мимо,
На стариков,
На завалюшки-домики. На жителей разрухи
И прорехи,
На врубелевский лик,
Что с ожиданием
Глядит из-под руки:
Кто там приехал?
Навстречу выйдет
В пиджаке с медалями.
Не в города идут такие –
В землю.
Такие Родину
Не выбирают.
Глазеть за них
Когда-нибудь в музеях.
Здесь тяжело живут,
Легко лишь умирают.
Коварны трассеры в ночи
И многих красотой надули.
Поверьте, также горячи
На малых войнах пули. Еще вчера шли впереди,
Сегодня мы уже – «груз двести».
Сложивши руки на груди,
Лежим с товарищами вместе. Ни страха, ни отваги нет,
Убиты мы еще на марше.
И не понять, по чьей вине
Уже не слышим голос старших. Мы не успели на войне
Ожесточиться и слукавить.
Уже не сможем матерей
Обнять холодными руками. Молитесь матери за тех,
Чья жизнь еще, а тонкой нити,
А нас в кратчайший из путей,
В последний путь благословите. Печатью звездною на лбу
Летят снежинки и не тают.
По убиенному рабу
Молитву батюшка читает.
На конечной остановке,
На Садовой
Коротают злую зиму
Три синицы.
Те синицы несомненно,
Чьи-то вдовы,
На ладонь мою
Одна из них садиться.
Смотрит бусинками глаз
Она наивно –
Ничего нет на ладони
Для синицы.
И прошу прощения,
Хотя невинный,
Пусть ладонь моя пустая
Ей проститься.
Отбоялась,
Ничего уж не боится.
Где то сгинул по какой, -
Бог весть, - причине,
Сложил голову
Суженый синицы.
У птиц тоже гибнут
Первыми мужчины.
Трудный хлеб
Судьбой вам уготован,
Птицы милые,
Я помню ваши лица.
На конечной остановке,
На садовой
Коротают злую зиму
Три синицы.
Гляжу с закрытыми глазами
На незабытый сенокос.
Мы стог вершим большущий сами,
Мы с мамой да еще нас пес. По перепутку мы – за сеном,
Колхозный конь трусцою нес.
А сено наше «волки съели»,
Осталось место у берез. Запомнил, видевший немало,
Картину, жалкую до слез:
Пустые сани, плачет мама
И виновато смотрит пес.
Мы в сны отцовские не вхожи
И под бомбёжкой не лежим.
И, к счастью, умереть не можем,
Поскольку выпало нам жить.
Нам довелось, счастливым, рано
И голод пережить, и рвань,
Учить историю по шрамам
И по рубцам отцовских ран.
И помнить всех друзей-подранков,
Кто с похоронкою сейчас
У продовольственных прилавков
Стоит с голодным блеском глаз.
И будто мы чуть-чуть виновны,
Что нет кормильца у птенцов,
Что для растерзанных войною
Могилы нет для их отцов.
Шла война четыре года,
Нету хлеба у войны.
Димке есть всегда охота -
Нету в том его вины. Зря отец воюет, что ли?
Только слёзы у войны –
Вот и умер братик Толя,
Мама с бабушкой больны. Димке лишь четыре года,
Но всё помнит о войне:
Гробик малый на подводе,
Иней белый на коне.
Твои вдоль дорог на Смоленщине,
Твои обелиски о, Родина! –
Оплакали русские женщины
Со скорбными лицами строгими. Деревня Петрово отмечена
Жестокою цифрою в тысячах,
Всех тех, кто полег - от неметчины.
Когда их из мрамора высечем? Печаль здесь покоится вечная,
И вечна луна над могилами.
Хоть раны России залечены,
Но боли её не покинули. Возьму узелок с мёртвой глиною,
Пусть вдовам запомнится тризною.
Иду, как по полю по минному,
И чудится взгляд с укоризною.
|
